Слова митрополита Антония Сурожского, как всегда, просты и, как всегда, будто доносятся из других миров. «Для меня смерть — это победа, ликование, это то, к чему я всей душой стремлюсь», — говорит владыка, и ты отчетливо понимаешь, что для тебя это бесконечно высокая планка. Но тут же он говорит совершенно простые и доступные вещи: «Общий принцип – можно бояться того, чего можно избежать, и принимать меры. Но никогда не надо бояться того, чего не можешь избежать…» «Жизнь и вечность. 15 бесед о смерти и страдании» — новая книга митрополита Антония, отрывок из которой мы приводим сегодня.
— В чем цель земной, человеческой жизни? Апостол Павел говорил, что нужно всегда радоваться. Но какой смысл радоваться, если вокруг столько страдания?
— Весь вопрос в том, что мы называем скорбью и что мы называем радостью. Конечно, мы не для того вступаем в мир, чтобы все было гладко, все было хорошо, чтобы можно было просто радоваться всему. Этого ни с кем не бывает. Но если речь идет о том, чтобы творчески прожить, чтобы радость наша была в творчестве, и если страдание, которое нам выпадает, является задачей, которую мы должны решить именно творчески, победоносно, тогда можно сказать: да, мы рождаемся в жизнь на радость, но на трагическую радость творчества, потому что творчество без трагедии не бывает.
И цель жизни в том, чтобы человек, который является наследником не только своих родителей, но тысячелетий человеческих жизней, взял на себя ответственность за все прошлое человеческого рода, за все настоящее, современное ему состояние мира и в этом мире, как носитель всего прошлого мира, творчески, подвижнически себя делал подлинным человеком — таким, который не зависит от власти над ним страстей, страха, жадности, желаний и победоносно покоряет себя Богу ради того, чтобы себя отдать на служение ближнему, себя отдать на служение всему благородному.
Если так думать о радости и о счастье — да, в этом цель жизни: в том, чтобы вырасти в меру такого человека, в котором каждый встречный мог бы увидеть чудо, мог бы посмотреть на него и сказать: «Что это за человек?! Чем он живет, какое у него сияние, какая в нем тишина, какая сила, какое мужество, какая красота!»
Один из западных писателей, К.С. Льюис, говорил о том, что всякий человек, встречающий верующего, должен был бы остановиться и поставить перед собой вопрос: «Что я вижу?! Это не изваяние, это не статуя, это не подобие человека, это настоящий человек! Разница между этим человеком и мной так же велика, как между статуей (которая может быть очень прекрасна, но мертва) и живым человеком». А посланы мы в мир для того, чтобы этот мир — такой страшный, такой холодный — превратить в мир, достойный человека, человечный мир, прекрасный мир, на который человек может радоваться, где он может дышать свободно. Но для этого мы посланы на подвиг. Спаситель нам сказал: Я посылаю вас, как овец среди волков (Мф. 10: 16). Мы должны своей жизнью и, если нужно, своей смертью преображать этот мир. Вот цель и смысл, который я вижу в своем и в чужом существовании.
— Каково ваше отношение к смерти?
— Как вам сказать это проще? Я начну с цитаты. Когда мне было лет пятнадцать, мой отец мне сказал: «Проживи так, чтобы научиться ждать свою смерть, как юноша ждет свою невесту». Это вошло мне в душу, в плоть и кровь; я всю жизнь это переживал именно так. Приблизительно в то же время я стал верующим и читал Евангелие, и пережил это очень глубоко и сильно: для меня действительно оказалось, что я полюбил Христа. Конечно, я не могу сказать словами апостола Павла: Для меня жизнь — Христос (Фил. 1: 21), потому что я никогда не сумел жить на этом уровне. Но тоска моей жизни, желание, голод — Христос. И предел этого голода — дверь, которая смертью откроется к тому, чтобы видеть Христа, общаться, войти в вечную жизнь уже без завесы. Слова апостола Павла, что для него смерть не в том, чтобы совлечься временной жизни, а в том, чтобы облечься вечностью, мне до самой глубины души понятны, т. е. я их переживаю как что-то желанное, замечательное, дивное.
Конечно, бывали моменты, когда жизнь была трудная и когда не от вдохновения, а от усталости думалось: «Умереть бы, заснуть бы». Но не так, как Лермонтов говорит: «Я хотел бы забыть и заснуть, но не холодным сном могилы, мне хотелось бы так заснуть, чтобы в груди дремали жизни силы…» Дальше идет про соловья: без соловьев заснуть, так, чтобы действительно спать и, может быть, даже выспаться. Такие моменты, конечно, бывают.
Теперь вопрос о том, почему я верю в вечную жизнь. Не потому что я хочу вечной жизни. В каком-то смысле, если бы я знал, что нет вечной жизни, я бы сказал: «Ну ладно». Один из подвижников Запада сказал: «Если не было бы вечной жизни, знать Бога на земле — такая полнота счастья, что одного этого было бы достаточно».
Но я уверен в вечной жизни. Уверен потому, что если Бог есть любовь, если Он нас вызвал к бытию не актом власти, силы, насилия, а позвал нас и сказал: «Приди, Я тебя так люблю, что Я тебе все дам, что Мое, и Себя Самого тебе отдам», то такой Бог не может в какой-то момент сказать: «Ну вот, теперь довольно, пошел в пепел, пошел в землю, Я тебя довольно видел!» Я себе не представляю даже в человеческих отношениях, что можно сказать: «Я тебя всю жизнь любил, теперь долюбил, довольно».
И кроме того, у нас есть свидетельства другого рода — свидетельства несметного числа святых, видевших Спасителя, Божию Матерь, святых. Вот апостол Павел встретил Христа воскресшего; свидетельства людей, которые видели или ощущали присутствие своих усопших, знали, что это реальность. Поэтому у меня никакого сомнения нет, что усопшие живы, что Бог жив и что мы будем жить.
И поэтому для меня смерть — это победа, ликование, это то, к чему я всей душой стремлюсь. Но следующие слова апостола Павла мне кажутся очень героичными: «Жизнь для меня — Христос» (он так любит Христа, что ничего у него не было в жизни, кроме Христа, все остальное было мишура, пыль); «смерть же — приобретение, потому что пока я живу в плоти, я отделен от Христа». И третье: «Но для вас полезнее, чтобы я жил, и поэтому я буду жить» (см.: Фил. 1: 21–26). Готовность отказаться от смерти, потому что другим нужно, чтобы он жил, — это такой героизм, на который я не способен. Я все-таки поглядываю в сторону кладбища и думаю: хорошо бы там…
— Значит, не надо бояться смерти?
— Я думаю, что не надо. Во-первых, общий принцип: никогда не надо бояться того, чего не можешь избежать, вот и все. Можно бояться того, чего можно избежать, и принимать меры, да и то боязнь — не очень продуктивная вещь. Но когда знаешь заранее, что это непременно случится, то никакого толку нет всю жизнь бояться того, что придет, может быть, в сто семь лет. Вы понимаете, сколько времени вы будете бояться! И как это будет «полезно»!.. Это омрачит всю жизнь в течение ста семи лет — и для чего?
Отцы Церкви говорили: «Имей память смертную». И когда это говоришь современному человеку, тебе отвечают: «Что? Чтобы память смертная, как туча, омрачала всякую радость, тенью ложилась на всякую мою радость — нет, спасибо!» А отцы совсем не о том говорили. Они говорили о том, что если ты помнишь о смерти и ставишь перед собой вопрос, готов ли ты, скажем, стоять за свои убеждения до смерти включительно, — да, тогда ты можешь стоять во весь рост. Если, как французский писатель Рабле, ты можешь признать: «Я готов стоять за свои убеждения, но только до повешения», — ты будешь всю жизнь зайцем, потому что только когда ты готов идти на весь риск, ва-банк, ты можешь жить сплеча. Вот почему надо иметь сознание смерти.
Сознание смерти — удивительная вещь в том смысле, что она, с одной стороны, уравнивает людей и, с другой, делает все события, все ситуации совершенно иными и новыми. Я помню, во время войны так было. Поскольку мы все стояли перед лицом смерти, все оценки были иные, человек расценивался не по рангу, не по титулу, а по тому, что он собой представлял. И это была оценка человека по существу. С другой стороны, когда вы знаете, что человек должен умереть, то нет значительных или незначительных вещей. <…> Представим себе в наших отношениях, которые бывают такие поверхностные, что человек, к кому мы отнеслись сейчас так поверхностно, небрежительно, «мне некогда с тобой возиться», может прямо здесь упасть и умереть. Каково нам было бы, с чем бы мы остались? Если я бы ему сказал: «Пошел ты! Я читаю сейчас роман, а ты пришел со своим горем…» — и это последнее мое слово? Какая жуть! Это не часто случается, слава Богу, но я это подаю выпуклым и резким примером. Сколько раз человек уходит с болью в сердце, окончательно, и говорит: «Я к нему никогда не приду: он пренебрег мною в момент, когда у меня было горе…»
Знаете, у меня был ужасный случай, который меня вразумил. У нас в приходе была девушка, пьяная изо дня в день. Приходила ко мне, сидела, я с ней как-то разговаривал. В какой-то день у меня сидела старушка, которая пришла с настоящим горем, и вдруг звонок. Открываю дверь: Елизавета стоит, на вид пьяная. Я сказал: «Елизавета, у меня на тебя времени нет сегодня». Она посмотрела, говорит: «Можно мне немножко в церкви посидеть?» А сказала так, что я вдруг похолодел. Она пошла в церковь сидеть. Я кончил со своей старушкой, спустился. «В чем дело?» — «Я пришла вам сказать, что мой жених умирает, и я надеялась, что вы, может быть, пойдете к нему…» Один раз я ей сказал, что у меня на нее времени нет, один раз за десяток лет!
После этого я понял, что значит «имей память смертную»: смерть вот тут, и можно человека убить. Идея смерти не значит, что он умрет физически, это значит, что все кончено. Эта Елизавета была великодушна, она не покончила со мной как с человеком; я пошел к жениху и так далее. Но вот ужас… Если бы только помнить, что никогда нельзя пренебрегать!
Из книги митрополита Антония Сурожского «Жизнь и вечность. 15 бесед о смерти и страдании»
